|
Егель Александр
Проза
ОГОНЬ
В ЧЕРНОЙ ШЛЯПЕ.
ПАРАДОКСЫ, ПОЛУМРАК И
АРБУЗНЫЕ КОСТОЧКИ.
ДЕВУШКА
С КАРТИНЫ.
ОСЕННЯЯ
ИСТОРИЯ.
ПЕСНЯ
ПОЛНА ПЛАЧА…
СКИТАНИЯ.
ФИЛОСОФИЯ ГОРОДА ыМ.
СУМЕРКИ
ОКТЯБРЯ.
ВЕТЕР МОЛЧА КАПАЛ С ВЕТКИ…
МЫ МНОГО ПОНЯЛИ В ЭТУ ОСЕНЬ…
НЕВЕСЕЛАЯ СКАЗКА С ГЛУПЫМ КОНЦОМ.
С ЧИСТОГО
ЛИСТА.
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ОГОНЬ В ЧЕРНОЙ ШЛЯПЕ.
Огонь в черной шляпе шел по тротуару облаков. Ветер…
Холод… В его глазах мелькало голубое отражение
действительности. Небо. Белая рябь облачной земли в
унылом взгляде, да сапоги, собственные сапоги. Голубоглазые
маски воздуха пробегали около него, хлеща огонь кнутами
ветра. Они хохотали. Их смех гремел в душе путника, как
камень, сброшенный в длин-н-н-н-ную водосточную трубу.
Мерзкий звук, от которого морщишься, и мысль одна
единственная: может это последний стук. Затишье.
Прислушался. Ждешь. Опять удар камня о металлическую стенку…
Мерзкий смех…
Огонь промерз до костей. Он пытался сдержать на пылающем
лице холодное выражение. Но тщета собирала дань. Пальцы –
дрожат. Пытаются согреть уши, в которых как в морской
раковине поселился шум. Шум ветра.
Шагая, поднял взор. Дом в бело-голубых тонах. На нем
табличка: «Часовщик». Огню в черной шляпе захотелось зайти.
Погреться.
Зашел. Но погреться не удалось. Разве что от ветра
отделался.
Также холодно, но пахнет временем. На стенках часы. На
потолке часы. На полках часы. Даже на полу часы. На тумбе
будильник. Огонь прислушался…
- Тик-так, - сказали все часы гостю.
Огонь задумался.
Вышел Часовщик. Чуть-чуть староватый, чуть-чуть
бородатый, чуть-чуть в очках. Улыбался серьезно и размерено.
- Вы что-то хотели, - деликатно спросил он.
- Мне бы чуточку тепла…
- Зачем? Чтобы выйти на улицу и вновь замерзнуть?
Огонь замолчал. Ему показалось поначалу, что ему не
хотят давать тепла. Это «показалось» быстро остывало.
Огонь стоял. Минуты шагали строго по часовой стрелке.
- Я хотел спросить… - начал было он.
- Погодите, - перебил Часовщик.
Минуты, шагая солдатами строго по часовой стрелке,
запели. Огонь ждал.
- Так что же вы хотели? - спросил Часовщик.
Огонь поглядел на него испуганно и рассеяно,
заслушавшись музыкой часов:
- Забыл…
- За это возьмите вот такую штуку, - он протянул огню
шестеренку от часов.
- Зачем она мне?
- Она также не нужна вам, как и то тепло, которое вы
просили, как и то, что вы хотели мне сказать.
Огонь протянул руку, и Часовщик вложил в его замершую
ладонь шестеренку. Гость развернулся и пошел прочь, слегка
недопонимая, зачем сюда заходил.
- И еще, - окликнул его чуть-чуть старческий голос. Огонь
обернулся.
- Цените ценное. Венчайте концом, а не серединой или
началом.
Огонь вышел. Стук двери за спиной, ознаменовался
холодом, ветром и гнусным смехом. И снова шаг, как подвиг.
Закат. Солнце сплющилось под тяжестью облаков,
изрезавших небо всеми цветами радуги. Небо, как чьи-то
глаза, любопытного и всемогущего некто, глядели на огонь.
Он свернул с улицы «Семи ветров». Оглянулся назад.
Посмотрел на мир, путь по которому дался ему с трудом. И
вдруг заметил: он пытался залезть в свою память, просмотреть
трудность и страдание, но… они мутнели, тускнели,
забывались, как и то, что он так и не спросил у Часовщика…
От этих мыслей ему стало не на шутку смешно. Затем
кротким шагом, преодолевая боязнь высоты, огонь в черной
шляпе медленно начал спускаться по зеркальным ступеням вниз,
с облаков.
В руке лежала шестеренка. От ощущения, что она зажата в
ладони, огонь стал думать о чем-то таком, что выше простого
«сейчас». Наверное, он думал о чем-то важном…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ПАРАДОКСЫ, ПОЛУМРАК И АРБУЗНЫЕ КОСТОЧКИ.
Начнем с того, что ты идешь объятый тишиной, а пасмурному
небу глубоко на тебя наплевать – чем оно в принципе и
занимается. Идет дождь. И зонт не спасет: тоска и через него
просочится. Глаза слегка побаливают от дневного сумрака. А
ты… у тебя всего лишь одна мысль: скорей бы домой.
Ну ладно, уговорил: вот ты дома. Вот и подъезд, и дверь,
доволен? Достаешь ключи. Холодно. Пальцы мерзнут. Открываешь
все-таки дверь, заходишь, закрываешь (у меня почему-то
сейчас возникла глупая мысль – почему мысли о тепле порой
согревают больше, чем само тепло?.. что-то я глобально
отвлекся). А пока я глобально отвлекся, ты уже, смотрю,
разулся, снял куртку. Обводишь взглядом знакомый интерьер.
Всё в липком и жидком полумраке, который тебе не по душе
(кстати, он мне тоже не нравиться). Щелкаешь выключатель, но
вот – света нет! Но ты с упорством продолжаешь теребить
выключатель туда-сюда, слушая печальную песню: «Выкл.,
выкл., вкл., выкл., выкл., вкл….», пока не осознаешь, что
тот, кто в этом виноват – «нехороший человек».
Тебе почему-то кажется, что стоит подумать, и свет появиться.
Но ты же живешь не в волшебной стране, где все делается по
мановению мысли, а на Земле. Где дело не только отказывается
делаться, но еще и придумывает N-ое
количество причин, чтобы себе не отказывать в бездействии.
Итак, света нет. А еще нет тепла, которого ты ждал. Наивный
мальчик – ведь осень тебе еще неделю назад прислала записку
на опавшем осиновом листе: «Я пришла». Ах, осень. Это когда
холода наступили, а отопление включают только через месяц.
Да, это уже несколько не та «прекрасная пора, очей
очарованье». А интересно, как выглядели бы эти строки, если
бы Пушкин увидел, как в нашем дворе по традиции перед самыми
заморозками перекопали дорогу и что-то там делают с трубами…
А ты уже семь с половиной минут как дома. Пройдет еще минут десять,
и ты окончательно поймешь, что света нет, и в ближайшие часы
явно не будет. А пока ты с надеждой поглядываешь на
лампочку.
Полумрак. Хотя какой там «полу» - мрак самый настоящий.
Хорошо, что, купив электрический чайник, старый добрый
обычный не выкинули. Ты наливаешь в него воды и ставишь на
плитку. Садишься на табурет и смотришь. Как там у Цоя: «Но
на кухне синим цветком горит газ».
Пока ждешь кипятка в сумраке кухни, думаешь о чем-то. Просто
делать больше ничего не хочется, да и думать тоже не
хочется. Но разве мыслям запретишь лезть в голову – это их
только раззадоривает.
Плывя по течению мыслей, ты вплываешь в один бурный поток,
где все думы об одном – надо пошарить в холодильнике.
Открываешь его белую дверцу: там темно - непривычно.
Несмотря на все капризы жизни, в холодильнике царит богатый
выбор. Взор медленно скользит по колбасе, майонезу,
многочисленным банкам с соленьями, по каким-то бутылкам, что
тут с прошлого года стоят, лекарствам?.. Останавливаешься на
выделяющемся в общей гамме арбузе. Потом пересматриваешь –
один короткий взгляд на колбасе, но вспоминаешь, что нет
хлеба. И снова арбуз – окончательный выбор.
Достаешь его. Отрезаешь большой кусок для себя любимого.
Откусываешь, пережевываешь – косточки портят всю процедуру.
Приходиться их периодически выплевывать. Опять парадокс –
чего бы хорошего не было в жизни, все равно какая-то своя
чернота, свое пятнышко, как эта семечка на красном фоне, да
закрадется. Да и вообще я давно тебе говорил, что если бы
арбуз без косточек был, ему бы цены не было. А так… и еще
этот свет чертов.
Пар идет из носика чайника – закипел. Выключаешь. Делаешь себе
кофе. И тут понимаешь, что сливки кончились (так на дне
чуть-чуть есть), а тебе как раз хотелось кофе со сливками.
Ничего, ты высыпаешь остатки в кружку – но для кофе это даже
цвета не придало. Хотя нет – чуть светлее стал, но тебя этот
жидкий болезненный цвет только раздражает. Стараешься не
смотреть на него. Ну, что за жизнь – ни себе, ни людям?!
Идешь в свою комнату в непривычной дневной темноте. Заходишь.
Рассматривая эту помесь из теней, обоев и некоторой мебели,
тебе больше всего по сердцу приходится хоть как-то
освещенный подоконник. Пока ты до него медленно идешь,
останавливаешься взглядом на магнитофоне. Но мысль об
отсутствии света дает о себе тут же знать – причем себя она
выражает в ехидной насмешливой форме. Взбираешься с ногами
на подоконник. И отхлебывая по чуть-чуть горячий кофе,
смотришь в окно. Ты глядишь через стекло на осень, осень
глядит на тебя. И кто сказал, что у неё старческое лицо. Вот
ты видишь рыжеволосую девчонку в оранжевой куртке. Она
бегает туда-сюда мимо твоего окна. И строит рожи.
А знаешь, я думаю, что ты меня поймешь, осень – это парадокс
еще более странный, чем арбузные косточки. Их хоть выплюнуть
можно. А осень – нет. Хотя я не пытался. Да, была бы осень
без грусти и холода, ей бы цены не было. Но… ты говоришь,
что это уже лето получается. Наверное, ты прав… но у меня
все равно в горле стоит, с чувством непонятного трепета и
восторга, слово – парадокс.
Внезапно ты осознаешь, что кофе кончилось. Огорчаешься. И,
как ни странно, тебе кажется, что не ты, но кто-то другой
его выпил. Тут, как и не вспомнить, что света нет почти час,
и осень за окном обороты набирает, и я тут тебя своими
речами про «парадоксы» достал, наверное. Душа твоя ищет
выхода из всей этой грязи, в которой тонуть так не хочется,
но тонешь. И, о чудо, ты находишь лазейку из этой тоски.
Спрыгиваешь с подоконника. Выходишь в тапочках из квартиры.
Идешь к почтовому ящику.
Теперь следует процесс, который требует тщательного рассмотрения.
Подходишь, то ли быстро, чтобы скорое себя обрадовать, то ли
медленно, чтобы не скоро себя огорчить. Подходишь, а в
голове мысль, рулеткой крутящаяся, - пришло письмо или нет.
И вот, осторожно заглядываешь в ящик. Не знаю даже, как
описать следующее чувство: сначала не понимаешь, что
произошло, а потом радостно хватаешь письмо и несешься сломя
голову скорей его читать.
Бежишь, а из самого радость так плещет во все стороны, даже
на меня попало (так-то радостно сразу стало). И все равно,
что света нет, и что косточки в арбузе… Ты размахиваешь
письмом как флагом своей любви и диктуешь лозунг в сердце:
«Мы победим тебя осень!»
Письмо от неё. Читаешь вслух, наслаждаясь тем, как слова, её
слова, побеждают тишину. И кажется, будто не разделяют вас
сотни километров. И сердце взбаламутили – стало биться
как-то не так…
Дочитал, вздохнул. Отложил письмо. Но вся тоска, которая
тревожила до этого, больше не может тебя одолеть. Ты словно
вне её владений, выше их. И хочется жить, несмотря на осень,
полумрак и косточки. Хочется жить – с этим желанием приходит
сродное ему – захотелось есть.
Идешь на кухню. Достаешь из холодильника арбуз. Да,
видно жизнь на самом деле не плоха, и жить на Земле – это не
так уж и печально. И не надо нам полетов на Марс, в поисках
новых существ, мы и своих еще не всех научились любить. Был
бы свет, вообще бы Земле нашей цены не было.
Что? Что ты говоришь? Пока я тут разглагольствовал, свет
дали!
И вправду: и залилось все домашним желтым светом, и
зажужжал холодильник после спячки. Все – хватит с меня
парадоксов. Слаживаю свои полномочия философа в мусорное
ведро, ведь все равно жизнь, как избушка на курьих ножках,
повернется к тебе той стороной, что твои мысли окажутся
прахом…
Смотрю на тебя и понимаю, что и косточки не беда, когда
тебя кто-то любит.
Отрежь мне тоже арбуза, пожалуйста,…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ДЕВУШКА С КАРТИНЫ.
Помниться перебирал свои немногочисленные картины.
Если эти бездарные наброски можно назвать картинами. Эти
замусоленные и затертые до желтизны или мутной серости
листки в клетку с погнутыми и неровными краями – напоминание
небрежности, когда вырывал их из тетради. С превратившимися
в борозды местами, где бумага была сложена на несколько
частей. Или эти листы чертежной бумаги, некогда белые, но
осужденные на нередкие кофейные пятна, отпечатки грязных и
потеющих пальцев, сжимавших когда-то карандаш, и мутные
разводы нечаянно размазанного рисунка.
Что было нарисовано на них? То различного рода
абстракция, значение и смысл которой я сам не до конца
понимал, то что-то фантастичное, то мечты, то она: та, что
почему-то всегда выходила из-под моей руки. Я не умею
рисовать людей. Но когда я берусь за это, то среди той кипы
не получившихся набросков, подлежащих мусорному ведру,
иногда возникает именно она. Девушка. Всегда одна и та же.
Не знаю, кто она, я никогда не видел её в прошлом. Это образ
моего подсознания. И всегда когда я на какой-то момент
становлюсь художником, хоть и никудышным, я рисую её, порой
сам того не желая. Или желая?..
…И вот снова. Среди будничного течения мне совершенно
случайно попалась в руки ручка и клочок какой-то бумаги. Без
всякого высшего озарения, а просто желая убить время, я стал
черкать, созидая хаос линий. Вдруг в этом самом хаосе я
увидел образ. Рука задвигалась быстрее, движимая
непонятность страстью, которую со стороны обозвали бы
сумасшествием. В этом шабаше линий стали прорисовываться
черты лица, глаза, волосы, нос, губы. Не могу сказать, какое
безумие мной тогда управляло, я все быстрее и быстрее водил
ручкой по бумаге. Но в один момент это пламя в миг потухло.
Я отложил ручку, и даже сначала не удостоил взглядом
созданный портрет. Я уставился или в потолок или в стену –
это было неважно, потому что глаза сейчас не смотрели на
реальность. Я думал и пытался разглядеть в своем разуме
мысль. Что это за мысль я сам не знал, я не мог её найти.
Такое бывает иногда, когда мысли нет, но ты её ищешь и не
находишь. Вопрос: о чем ты думал в тот момент? Ответ: ни о
чем.
Так, продумав какое-то время ни о чем, я вернулся к
картине. Это была она. Не помню, сколько раз она появлялась
среди моих рисунков. Может, эта зарисовка с нею в главной
роли была уже пятой, а может седьмой, а, может, десятой… Я
потерял счет.
Я поглядел на портрет, сказав: «Привет». Как не крути, а
она была уже мне как старая знакомая. После я сложил листок
со своей подругой вчетверо и убрал в карман…
…Зима. Чужой город. Автобус. Я сидел на жестком сидении
и уныло глядел в окошко. Сквозь морозные рисунки на стекле,
обрамленные культурными шторами, я смотрел, как мимо меня
проносятся скучные дома, бесконечные машины, снежные
деревья, многочисленные люди, и снова дома, машины, деревья
и люди. Погрузившись в эту периодичную суматоху, на мои
глаза тут же легла серость и хмурость, ничто меня не
радовало, ничему я не хотел радоваться. И лишь когда автобус
достигал остановки, я поворачивал голову в сторону заходящих
людей, осматривал их с головы до ног и сразу же, теряя к ним
всякий интерес, возвращался к окошку.
На одной из остановок, я как обычно повернул голову в
сторону людей, которые пополняли автобус. Но на этот раз мой
взор не вернулся к ряби в окне. Вошла девушка. Я
почувствовал, именно почувствовал, а не увидел в ней что-то
необычное и знакомое. Она села. Теперь я мог рассмотреть её.
И тут меня объяло потрясение – всего один взгляд и я узнал в
ней ту, что являлась мне в моих картинах. Странное ощущение
сдавило моё сердце. Оно как вдохновение, когда ты смотришь
на пламенный закат, или на шумящий водопад, или на белые
облака на фоне синевы. Вместе с ним душой завладела любовь.
Самая настоящая, томящая и страшная.
Я глядел на живое лицо. Нет не тот монотонный серый
портрет, а живое, настоящее лицо. На эти зеленные глаза
слегка загадочные, слегка простые, слегка надменные, слегка
боязливые. На эти маленькие алые губы, на которых так и,
казалось, запечатлены неизвестные слова, обращенные ко мне.
На эти распущенные рыжие волосы, выступающие из-под вязанной
бежевой шапочки. На это нежное личико, которое я теперь не
мог не любить.
Я не знал кто она. Но я полюбил её. Ту девушку, что
будто сошла с картины.
А я всё глядел и глядел на неё своими влюбленными
глазами. Когда же я отводил взор, то жажда её ангельского
лика была сильнее, чем воля. А в сердце моём бушевал
коктейль из любви и тоски, потому что я был всего лишь
наблюдатель своей любви, но не актер её театра.
А вокруг суетились люди, обменивались громкими
разговорами, наполненными мелочностью, автобус трясся, и в
нем властвовал стойкий запах бензина, перемешанный с пылью.
Вся эта муть мира была мне сейчас противна, как никогда,
потому что гамма красок любви озарила мою душу. Я продолжал
смотреть на свою девушку с картины. Но в быстротечности
времени мы достигли остановки, и она вышла, скрылась в этом
огромном и сером мире, а я остался сидеть на потертом
сидении общественного транспорта наедине со своей любовью,
ставшей скорбью, в чужом городе, и в чужом теперь для меня
мире. Автобус поехал дальше…
… Больше я её не видел, и, наверное, не увижу. Такая
она, девушка с картины.
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ОСЕННЯЯ ИСТОРИЯ.
Сентябрь. Увидев сегодня его красно-желтые глаза
среди листвы, поймал себя на мысли, что пора бы уже
что-нибудь официально написать про осень:…
Вечер упал с дерева. А небо хмуро и тускло за этим
наблюдало. И какие бы оно одежды не надевало, какие бы цвета
не приобретало, все равно в глаза первым делом бросалась его
тусклость. В воздухе кто-то разлил прохладу.
В городском парке наступила осень. Еще в городском парке
стояла скамейка. Над ней ветка, полуголая ветка. Она
склонилась своей опадающей желтой сущностью над парой,
сидящей на скамье. Парень и девушка.
Между ними пролетел ветер. Остановился. Вытер пот с
лица: между ними царило напряжение, такое тягостное. Оба
смотрели в разные стороны. Взгляды тяжелые, на веках –
тоска. Речи краткие, раздраженные.
Рядом, на этой самой скамейке сидела ссора.
По парку шел человек. В блеклом то ли коричневом, то ли
сером (странного цвета) невзрачном пальто. Он медленно
шагал, смеясь в лицо осени, и вопреки ей – радовался. Чему?
Не знаю, просто на душе было легко. Он завидел пару еще
издали. Первое слово, забредшее в сознание, - любовь. Но
вскоре, пройдя несколько метров по дождливому асфальту,
увидел сидящую с ними ссору.
Ему стало слегка не по себе. Чужая беда почему-то стала
ближе. В мыслях он попросил:
- Господи, благослови их.
В этот момент парень стряхнул с души пыль печали и вдруг
понял, что одно из самых глупых слов на свете – это раздор.
Он взглянул на девушку. В оконном проеме глаз застряла
просьба. Хотел взять её руку, но она отдернула её. Холодна.
- Прости меня… - промолвил он. Пауза, до чего же тягостная,
- Что мне сделать, чтобы ты простила меня?
Взор девушки был словно мертв, по-зимнему холоден.
Застыв, она глядела на листопад и не обращала внимания на
парня. Как бы не обращала.
А он не успокаивался:
- Хочешь, я встану на колени?
Ответа не последовало. Но грязь тротуара уже ждала брюки
парня. Несмотря ни на что, он встал перед ней на колени и
громко произнес:
- Я люблю тебя!
Этого не хватило, чтобы растопить лед на сердце. Он
вскочил на ноги и, обернувшись, прокричал редким прохожим:
- Люди! Я люблю её!
Последовало пару хмурых взглядов, пару насмешек, пару
улыбок. И вновь нет результата.
Молодой человек стал выбирать конкретную цель. Увидев
человека, как раз проходящего мимо, в то ли коричневом, то
ли сером пальто он воскликнул:
- Мужчина, я люблю эту девушку!
Человек остановился. Внимательно посмотрел на пару.
Загадочно, мило и как-то не по-человечески улыбнулся.
И сказал:
- Слава Богу.
И пошел дальше…
Девушка улыбнулась…
А осень кусала локти – её тоскливая шалость не удалась…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ПЕСНЯ ПОЛНА ПЛАЧА…
Темный подъезд. По нему торопливо прошел человек.
Вышел на улицу. Там его ждала ночь, страшная и одинокая. Она
облокотилась на грязную стену, курила и пронзительно
всматривалась в его лицо. Он рассмотрел её. С некоторой
неприязнью, граничащей с грустью, отметил, что она чересчур
накрасилась.
Воздух свеж, но ощущение, будто тебя душат.
Взглянув на желто-ядовитые отблески какого-то фонаря,
человек зашагал. Тихо, не желая производить лишних шорохов и
звуков. Мимо проходили люди, но редкая ночная толпа не могла
скрыть человека. Он слышал, как эта толпа кричит, он видел,
как она бесчинствует, чувствовал, как она злобно следит за
ним. От этого в груди просыпался страх. И тени, пауками
ползающие по стенам домов, казались больше и живее.
Потом он залез на крышу высокого дома. Посмотрел сначала
на небо, беззвездное и тяжкое, потом на город, мрачный и
недружелюбный, пожал плечами и подумал, что так и должно
быть.
Он взглянул вниз на людей. Глаза его наполнились влажной
печалью. Он запел. Песня полна плача.
Почему? Потому что он любит людей.
Песня полна плача…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
СКИТАНИЯ.
Однажды ты просыпаешься в собственной постели своего дома, в
своем городе своей страны. Просыпаешься, и с тобой приходит
в себя неприятное ощущение, что это не твоя страна, не твой
город, не твой дом, и даже постель отдает несвежим запахом и
холодом чужбины, будто ты проснулся в грязной придорожной
гостинице.
Остатки сна развеиваются быстро. Лежишь, бросая пустые взгляды
кругом себя. В тело вселилось два беса: бездействие и
рассеянность. Ты не хочешь вставать, хотя и лежать под
одеялом, которое теперь не греет, противно. Мысли путаются
под ногами. Они, как сговорившиеся, рассыпались по разным
углам сознания, не желая становиться на свое место.
Мерзко. Мерзко везде – и внутри, и снаружи тебя. Минут пять лежишь,
решая, какое из двух зол меньшее: остаться в постели или
вставать. Наконец, собрав волю в руку, сбрасываешь ею с себя
одеяло. Брызги холода. Присев на кровать, на минуту
становишься камнем – замерев, смотришь в одну точку.
Одеваешься, идешь на кухню. Не найдя чистой посуды,
наливаешь в грязную кружку реальность. Отпиваешь. От
реальности остается кислый привкус во рту, отчего ты ставишь
кружку на стол и с хмурым, озлобленным лицом возвращаешься
обратно в комнату.
Взгляд в окно. В окне небо. Небо ничем не отличается от давно
небеленого потолка, разве что своей отдаленностью.
Понимаешь, что делать тебе дома нечего. Попутно скользят обрывистые
мысли, что и в этой жизни ты никому не нужен.
Одеваешься. Прячешь душу за черной курткой. Открываешь дверь. Она
скрипит. Оказываешься в коридоре. Он настолько прямой, что
голова кружится и хочется плеваться. Идешь по заплеванному
коридору. Вот и дверь подъезда.
Улица встречает тебя, принимая в свои серые объятья. Смотришь
вокруг. Город напоминает тебе коридор, по которому ты сейчас
шел. Грязный, с прямыми улицами. Свет мутен, небо… про него
я уже говорил. Глядишь на город и чувствуешь себя какой-то
вещью, которую за ненадобностью выкинули на произвол
мусорной свалки.
Сердце травмировано грустью. Чувствуешь себя чужим…
…У проблем вкус полыни. Сегодня ты наглотался до тошноты этой
горькой дряни.
Что делать, если жизнь дала хорошего пинка? Так, что скатываешься
по лестнице родного или уже неродного дома, прогнанный
близкими людьми. Ты не знаешь. Мы… тоже не можем судить.
В эту ночь так холодно и одиноко. Греешь пальцы рук заканчивающейся
зажигалкой. И думаешь… о чем можно думать, когда, казалось
бы, обречен…
…Утро. На термометре радости 23, 25 ниже нуля; ветер 15 метров в
секунду, облачно, возможны осадки…
Типичный октябрь пьет твою кровь. Над головой типичное зимнее небо.
Мысли после бессонной ночи похожи на месиво грязи, по
которой идешь на работу. Как робот, только потому, что ты
каждый день туда ходишь. Зачем? Ты бы задал бы себе этот
вопрос, только голова болит…
День прошел. Впереди ночь. Немного страшно. Кружат какие-то тени…
…Сегодня, идя по дороге, ты вдруг видишь толпы знакомых тебе людей
впереди себя. Они смотрят на тебя. Но ты подходишь ближе, и
они дружно отворачиваются. Как механизм, в котором и ты, и
они – детали. Ты приближаешься, они отворачиваются,
приближаешься, отворачиваются. Механизм, работающий на
эгоизме людей…
…Еще один день. Ты вступаешь в него с мыслями: зачем он нужен,
чтобы мучиться? Эх, если б его остановить!
Сидя в каком-то незнакомом случайном подъезде, ты изучаешь
философию серых стен. Грустно. Хочется плакать. Но ты не
плачешь – таким как ты не положено плакать. Душа болит,
просит слова – пишешь стихи на грязных стенах. В воздухе
табачный дым и запах дохлого вдохновения.
Злость. Со злости не нашел ничего, что бы пнуть, кроме кирпича.
Пнул. Теперь полдня будет болеть нога…
…Ты нормально не спал уже четвертый или пятый день.
И снова ночь. Какая-то каморка. В ней мягкий полумрак и красный
свет. За липким столиком напиваешься с чертями до чертиков.
Уныние подсаживается рядом…
Выходишь на свежий воздух. Вдыхаешь полной грудью, но легче не
становиться. Вот видишь, на земле валяется веревка.
Намыленные мысли скользят по ней. Но ты отводишь взор (и
правильно делаешь)…
…Проблемы, проблемы, проблемы – они караваном тянутся по твоей
жизни…
…Случайно ты встретил меня. Мы разговорились. Я посмотрел на тебя,
ты устало улыбнулся. Мне действительно хочется тебе помочь.
Назначаю тебе встречу на крыше…
Тебе не сильно верится, но ты идешь. Ведь тебе хочется, чтоб этот
ужас закончился. И вот черепичное тело крыши под твоими
ботинками. Я уже здесь, сижу и жду.
- И?.. – вопросительно произносишь ты.
Я подаю тебе одну коробку. Она сера от въевшейся в неё пыли (еще бы
– годы в антресоли лежать). Ты принимаешь её осторожно,
недоверчиво.
- Что здесь?
- Открой, - говорю я.
Крышка коробки покидает свое место. Ты видишь в ней аккуратно
сложенные крылья. Помрачневшие и поблекшие от времени и
безделья. Удивленно глядишь на меня.
А я, стоя на крыше, протягиваю руку вверх и начинаю ковырять
пальцем тучу. Кусочек за кусочком – серое нечто (на ощупь
похожее на плавленую резину) отколупывается. Вот небольшая
щель в облаке – через неё пробивается солнечный луч. Ты
давно не видел его: глаз радуется.
Туча под действием рук начинает осыпаться, как штукатурка…
Ты не можешь оторвать взора от голубой дыры в облаке.
- Ведь ты когда-то летал… Небо открыто для тебя, - говорю я.
Не отводя глаз от чистого пятна прекрасного в этом темном мире, ты
снимаешь куртку – чтобы удобней было надевать крылья…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Философия города
ыМ.
Ветер бунтовал. Тревожил лохмотья объявлений. Срывал
прошлогодние афиши. Ветер что-то кричал, диктовал какие-то
лозунги, раздавал листовки из листьев поникшей осени, и…
ветер, ветер, ветер – как он мне надоел. Что ни рассказ, так
ветер. Может тогда про дождь? Уже было. Про небо… скажу
ниже. Про осень, про дома, про деревья – все это так
затерто, как колени на моих джинсах… Начну с лужи.
Лужа не бунтовала. Она спокойно лежала на земле и
грелась на солнышке. Лужа была мокрой и водянистой. В ней
грязно-серым куском отражалась высь цвета целлофанового
пакета или пластиковых бутылок, что живут на помойке – этот
мутный серо-белый цвет с черными капельками застывшей грязи.
Лужа была гладкой, как зеркало, пока в неё не наступил я
своим ботинком. Круги на воде – восемь штук…
Вот и я появился на арене рассказа. Я – это такой
человек в потертых джинсах и клетчатом шарфе. В тот день,
когда я наступил на спокойную лужу, я шел домой. Шел домой
по улицам города ыМ.
Город ыМ. Это примерно такой образ – дома, дома, небо,
вода. Однажды здесь что-то прорвало: то ли трубу, то ли
тучу; естественно никто ничего не починил, и вода затопила
полгорода. Теперь в этой мути плавают причудливые зеленые
оттенки и бумажные кораблики. Художник, который рисовал
здешнее небо, видимо не умел рисовать и оставил для
наблюдения разводы и мазки кисти на облаках. По городу
бродят одинокие толпы. На фонарях сидят фиолетовые вороны.
Все остальное такое же, как и везде.
Дома меня никто не ждал, кроме книжного шкафа.
- Привет, - сказал мне Экзюпери, держа под руку
светловолосого мальчишку.
- Здравствуй, - сказал я и затем таким же образом отдельно
поздоровался со всеми остальными жителями книжной полки.
День прошел мимо меня, лег в кровать, накрылся с головой
одеялом и через пять минут он уже сладко сопел что-то сонное
себе под нос. Я последовал его примеру.
Утро. Я поздоровался с Богом, с солнцем и с книжным
шкафом… Впереди предстояла осада этого дня. Для этого у меня
была банка кофе, груша, пакет пельменей и майонез.
День начался чуть в приподнятом, волнительном
настроении. Ведь сегодня я собирался идти в местное бюро
мыслителей, регистрировать свои мысли. Так с утра у меня из
рук валилось всякое дело, и думать я мог только об одном.
К полудню по улицам города зашагал дождь. Он разогнал
всех бездельников по домам. Пытался испортить мне настроение
– не получилось.
Подошло время. Я взял зонт и пошел…
Вот и здание, в котором обосновались здешние мыслители.
Крыльцо. Поднялся. Зашел. Оказался в небольшом холле. Там
два человека прибивали табличку «не курить». Я спросил, куда
идти. Один из них, тот, что с сигаретой в зубах, ответил на
мой вопрос.
Коридор. Стены. На них пара пейзажных картин стала
блеклой на фоне окружающих постеров. Дальше, дальше… я шел,
крутя в руках сложенную бумажку, на которой жили мои мысли.
В кабинете, в котором я оказался на продолжении пути,
жил письменный стол. А за ним кто-то похожий на секретаря.
Он спросил, что я хотел.
- Вот… - я протянул ему слегка замусоленный листок, - это
мысли.
Его пальцы с шелестом развернули бумагу. Взгляд побежал
с эстафетой по строчкам.
- И… что? – выдавил секретарь, - вы вот именно это хотите
предложить на обсуждение нашим философам?
- Ну, да. А что нельзя?
- Как бы вам сказать?.. Хотя если у вас хватило наглости
сюда прийти – дерзайте дальше. Вход в аудиторию здесь.
Он указал мне на дверь. Отдал листок.
За дверью находился другой мир. Другой мир представлял
собой большой зал, с множеством стульев, на которых сидели
философы. Я скромненько пристроился в конце.
Некто очень главный и говорливый за кафедрой продолжал
речь:
-… один наш философ предложил новую интерпретацию старого
лозунга: «Скажи наркотикам: нет!». Она звучит так: «Скажи
наркотикам - …может быть».
Далее он привел три аргумента в свое доказательство. На
фоне его красноватых глаз (наверное, не выспался) это
звучало убедительно. Потом пошло голосование за новый
лозунг. Почти единодушное «да».
- Вот один мой друг, художник, нарисовал такую картину, -
вдруг раздался очень громкий шепот разговора двух
мыслителей, - я аж завидую.
- Как? – удивился собеседник.
- Ну, я же по-доброму завидую…
Эти слова слышал не только я, но и все, а в том числе и
очень главный человек за кафедрой:
- О, господа, один из нас предложил сейчас очень интересную
мысль, сам того не заметив. Послушайте, как звучит: Добрая
зависть. Я давно подумывал узаконить зависть, и вот,… а что
если отныне зависть будет доброй.
Последовали бурные «за». Ведь теперь можно будет
завидовать соседу, не надевая масок, не скрывая это. Ведь
зависть станет добрым чувством. Смотрите, как удобно.
Затем целый час обсуждали по такому поводу чистую
пошлость и прекрасный разврат. Приняли. Человек за кафедрой
поинтересовался у присутствующих, чего нового могут добавить
они. Встал один философ и сообщил, что некий бывший член их
рядов начитался книжек и теперь лунатиком ходит по улицам
города. В руках его песочные часы – он постоянно говорит
какие-то глупости о времени: что оно уходит. «Сумасшедший
какой-то» - закончил он. Я перебрал завалы в памяти: вроде
бы я видел этого «сумасшедшего».
- Какие есть еще предложения? - спросил очень главный,
вглядываясь в толпу.
Я пустил по рукам свой листочек. Тот дошел до кафедры.
Человек пошелестел им, просмотрел. Нахмурился. Вздохнул. И с
выражением истинного сочувствия проговорил:
- Похоже, господа, среди нас есть обреченный романтик, как
не прискорбно…
Кое-кто поглядел в мою сторону. А я, заметив, что мои
мысли нашли пристанище в мусорном ведре, поспешил уйти.
Выходя из зала, мне в голову без объяснений пришла мысль:
обывателями не рождаются, обывателями становятся. Почему эта
мысль – не знаю.
Все пошло в обратном порядке. Секретарь. Коридор.
Постеры. Холл. Там под табличкой «не курить» те же лица
ставили урну, для того, как они объяснили, чтобы пепел и
окурки на пол не бросали. Ну, в принципе они правы: мусорить
– не очень хорошо.
С мокрым лицом я возвращался домой. Нет, не слезы.
Просто зонт у меня порван, и капли дожди просачивались через
него…
Я вспомнил, как в разговоре с одной женщиной, она
рассказала мне случай, как один человек отомстил другому. Я
на это ответил:
- Но не все же такие. Есть и добрые люди.
- Нет.
- Получается, вы утверждаете, что человек человеку враг.
- Но не брат – это точно…
Люди потеряли веру в добро.
В утренней газете писали, что открыли «Заповедник для
Человека». Вот уже и в этом есть необходимость…
Недавно сидел со своим знакомым на скамейке. Сумерки. Он
курил и недружелюбно глядел вокруг. Тогда он сказал мне:
- Я не верю в любовь…
Вот и в любовь люди теряют веру.
Странно.
Есть такая песня у одной группы - «Антихрист». Половина
нашего города ыМ под неё машет головой и пальцами, напевает
её, по-видимому, несильно понимая смысл слов. Человек десять
спрашивали у меня аккорды на эту песню…
Но когда я начинаю говорить о Боге, это воспринимается
как какой-то бред. Почему?
Я пришел домой. Жители книжного шкафа дружно спросили:
- Ну, как?
Я грустно покачал головой. Сел на диван. Задумался.
Экзюпери спрыгнул с полки шкафа. Присел на моем плече.
- Не нравиться мне философия нашего города ыМ, - пожаловался
я ему.
- И мне тоже, - он серьезно махнул головой.
- А что ты им хотел сказать? – поинтересовался Антуан.
Я вздохнул, вспомнив единственную фразу на моем листке,
придуманную не мной, в которой заключилось мое желание
напомнить что-то очень важное миру, и проговорил медленно,
выделяя каждое слово:
- Любовь на кресте победила смерть…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
СУМЕРКИ ОКТЯБРЯ.
По утрам всегда представляются
наивными сомнения сумерек.
Л. М. Леонов.
На часах около семи. Около семи часов вечера смутно различаю я.
Смутно – я только что проснулся и побаливающими, туманными,
слипающимися глазами гляжу на часы – стрелки плывут.
Лежу, о чем-то почти думаю. Потому что полноценно думать – тяжело.
Мутно и сонно. Веду себя как муха в позднюю осень, которая
лениво, как подбитый самолет, кружа, спускается на
какую-либо поверхность и ведет себе до крайности нагло – её
не согнать. Не хочет
по-хорошему (как летние мухи, которые при малейшем движении
улетают прочь) – приходиться убивать. Хлопушкой. Но… но я не
хочу умирать под хлопушкой. Или, подожди,… причем тут это?
Вот что значит мутное сонное сознание. Наверно, следует
вставать.
Вылезаю из-под двух одеял. Спал я в одежде. Дома холодно. Сегодня
первый день октября, и как на заказ идет первый снег. Вон он
на улице кружит на фоне серого неба, которое в моем грязном
окне в два раза мутнее. Снег темными хлопьями кружится в
воздухе, он светло коричневого цвета. Или это отголоски сна.
Наверное, и то, и то. Снег идет лишь с утра, а я его уже
успел невзлюбить.
Так о чем же я? А, холод – слушая печальную сонату, исполняемую
клацающими зубами, надеваю что-нибудь потеплее. Пока этим
занимаюсь, ловлю себя на мысли: октябрь – как это не
по-осеннему. Как это по-зимнему. Холодно. Даже осень
укуталась пледом и теперь не высовывает носу из дому.
На стенах в карты играют тени. И что с того? Ничего. Просто
я чего-то хочу. Желание моё традиционно и однообразно – хочу
кофе. Пошел за ним в крестовый поход на кухню.
Вот и кофе. Отпиваю. Кипяток обжигает язык. Но так холодно…
…Сегодня мы сидели вчетвером: ты, я, гитара и они, люди. Ты
сказала мне:
- Сегодня так грустно, - твое лицо немного сморщилась, будто печаль
эта была кислой, - сыграй что-нибудь грустное…
И я сыграл…
Зачем я сейчас это вспомнил? Может потому, что ты права? Ты права.
У меня такое ощущение, что я умер. Просто так взял и умер – разве
мало людей умирает? Впереди целый октябрь, и кажется, что
мне еще предстоит умереть раз тридцать. А дальше все мутно и
ноябрь с зимой в белых халатах. Склонились надо мной. Я лежу
на снегу и покрываюсь инеем. Прискорбно, не правда ли?..
…Вот и ты мне говорил, что я все про тоску, да про тоску. Ну, если
оно так и есть. Вспоминаю. И вижу: прошел сентябрь –
скажешь, не тосковал я в сентябре. А лето – выкинь из лета
август, и… А весна, а зима, а прошлая осень. Что-то не то со
мной твориться. Везде нахожу повод погрустить. Из колонок
летит фраза: «Все так сложно, все так просто, мы ушли в
открытый космос…». Как я понимаю это все, вернее чувствую. А
еще я знаю, что дело только во мне. Так какой же вывод? Надо
меняться. Да, но… я понял это еще год назад…
…Не жалея многоточий, пишу.
Вот я вижу, Павел говорит мне черным по серому: «Господь близко».
- Это радует, - отвечаю я безрадостно. Прости за лицемерие. Но ведь
были дни, когда меня это действительно радовало.
…Кофе кончился. На часах десять минут девятого. Включил
свет. За окном серо и темно – сумерки. Тенями падает снег.
Вижу образ. Город. Ветхие дома полуразрушены. Облезлые стены,
какие-то блеклые надписи на них, голый потрескавшийся кирпич
напоминает о чем-то дурном. И снег – он везде. В его белых
окоченевших руках весь город. Всё белое и грязное. И вот я
вижу девушку, шагающую по кривой улице этой бледной
преисподней. На ней какие-то лохмотья. Руки греются в
рукавах пятнистого от грязи свитера. Кудрявая копна светлых
волос покрыта тонким-тонким слоем льда. Она бледна. Губам не
хватает совсем немного, чтобы стать синими.
Она идет. Проходит мимо промерзлых трупов, пристроившихся на
обочине улицы. Мимо разбитых окон, в которых царит сквозняк.
Рядом крылатым демоном кружит ветер.
Она идет. А вокруг неё кружат бабочки. Такие яркие. Так необычно.
Она проходит мимо сидящего на холодной земле человека.
Оборванного, грязного, ничтожного. Он очень похож на меня.
Он смотрит на девушку, на бабочек и не может не улыбнуться…
…К чему это? В голове сумбур. В голове моей поселился
художник-сюрреалист. Сейчас он отложил кисть и разговаривает
с неким человеком, у которого очень ласковые и чистые глаза.
Тот человек говорит ему:
- Верь, - и это звучит не как лозунг, не как очередная реплика
героя некого рассказа, не пусто, но как истина. И эта истина
согревает сердце в темный октябрьский вечер…
…Через пару часов, а может и раньше домой вернется ночь. Я пойду
спать. А завтра будет утро. Оно не может не быть. И возможно
будет солнце и возможно будет радость. И если я даже сегодня
умер, то завтра воскресну… и не случайно сейчас
вокруг моей головы кружатся бабочки…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
ВЕТЕР МОЛЧА КАПАЛ С
ВЕТКИ…
Ветер молча капал с ветки. Я наблюдал за ним. Вокруг был только
каменный воздух и эшелоны мыслей, ритмично стуча колесами,
проносились перед глазами.
Мимо меня пробежала ты в ярком платье. Ты подпрыгивала, смеялась и,
махая мне рукой, звала за собой на танцы суеты. Ты сказала
мне тысячу доводов, почему я должен пойти за тобой. А я лишь
поправил стоящий рядом чемодан, в котором почти ничего не
было, посмотрел на близлежащий перрон и сказал:
- Скоро поезд.
Но ты не слушала, ворошила складки своего пышного платья и
спрашивала плаксивым детским голосом:
- Почему?
Я привлек тебя к себе, успокоил. Провел рукой по твоим
волосам. И рассказал сказку про торжество любви над смертью.
После этого ты спокойно и мило улыбнулась и взглянула в мои
глаза. Но они смотрели в другую сторону на вокзальное табло
с надписью:
ЗЕМЛЯ – НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ: ВРЕМЯ НЕИЗВЕСТНО.
Эту надпись я давно уже наблюдал там, но не терял веры, что это
время когда-нибудь наступит.
- Будем ждать, – прошептал я, вздохнув.
Ты кивнула. А мне стало легко на сердце оттого, что ты со мной
рядом. Мы продолжили ждать. И смотреть, как ветер молча
капал с ветки…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
МЫ МНОГО ПОНЯЛИ В
ЭТУ ОСЕНЬ…
- Что, снова про осень? – спросил Он.
- Да, - ответила Рыжая.
Дерево. Одинокое. Листья. Опадают. Красные. Желтые.
Разные. Но на земле все равно они становится одноцветной
гнилью. Ветер как фонтан. Плещет во все стороны. Холодный.
Липкий. А в небе… небо. Бледное. Лицо мертвеца. Глядит вниз
безжизненными глазами. На то, как опадают листья. И кружат.
Так красиво. А ведь это смерть. А мы любим любоваться ею.…
Но листопад кружит. Его не остановишь. Засыпает асфальт
дорог. Шуршащий настиг. Ветру нравится шелестеть опавшей
листвой. Играть. Он вообще любит игры. Шумные игры. И не
замечает, что его шалости могут быть кому-то не душе...
Зябко. Но что поделать? Ветер не отогнать, как комара. Не
обругаешь. Да, что там, даже не поговоришь с ним. А в эту
осень так одиноко. Вот и ветер одинок. Ни с кем не заведет
разговора. Только огрызается. Да засыпает бранью холода. Вот
и дерево одиноко. Стоит, опустив ветви. А вокруг… оно будто
единственное в мире. А листья? Их много, но… каждое так
одиноко в своем печальном и гордом полете. Грустно, что они
опадают. Вот и одинокая скамейка. А на ней одинокий человек.
Сидит и молчит. Вокруг молчаливый хаос. И нет никого. Только
осень, ветер, одинокое дерево и листья. Они опадают. А
человек смотрит на листопад. Красиво. Но ведь и грустно.
Ведь это смерть. Смерть. Она тенью встала, облокотившись на
одинокое дерево. Её невидимые эфирные руки хотят схватить
парящий лист. Но он проходит сквозь них и продолжает падать.
И словно ничего и не было. Только мрачнее стал лист. А
смерть стоит и смотрит. А что ей еще делать? То, что от неё
требовалось, она сделала вовремя. А чему не пришло время –
не сделала. А человек на скамейке тоже сидит бесцельно и
бесцельно смотрит. Только похвастаться, что все сделал, что
нужно, а что не нужно, не сделал, не может. Поэтому,
наверно, просто сидит и смотрит.… Я говорил, что листья
опадают?
В голове осенняя каша из мыслей. Трудно о чем-то думать.
Легко грустить. В душе осенняя каша из чувств, грязи и
мутной воды луж. Душа покрыта инеем. Так что все стремления
и цели переморожены, как водопроводные трубы. Остается
только что – молча сидеть. И вспоминать о тепле.
Вот и человек на скамье бездействовал. Тишина. Только
гул ветра, который морозил все вокруг. И дыхание человека,
согревавшего пальцы. Он сидел и ждал. Чего? Он сам не знал
чего. Только ждал… и дождался.
Не скажу, что это было то, что он хотел. Но это не было
тем, чего он не хотел – и это главное.
Стук каблуков и звучный шорох листьев, пришедших в
движение под ногами, заставил человека живо повернуть
голову. По дороге шла женщина. В сером костюме, в шляпе, с
сетчатой вуалью, скрывшей зеленые глаза. На руках перчатки.
На плече сумочка. Грациозно и торопливо она шагала в сторону
человека, протиравшего скуку на скамейке, и казалось, что
сам ветер сплел её легкий и бойкий шаг.
Поправила шляпку. В метрах трех-четырех от человека мило
улыбнулась ему, будто знала его целую вечность. Он создал на
своем промерзшем лице такую же улыбку в ответ, будто и он
знал её целую вечность. Они вправду были знакомы. Она
остановилась.
- Привет, - сказала она так легко, будто на дворе не было
осени. – Я присяду?
Он поглядел на её как бы молодое лицо. И сощурившись от
пронесшегося мимо ветра, взъерошившего его волосы, кивнул.
Все равно этот вопрос был задан только для приличия.
Она смахнула с деревянного позвоночника скамьи опавшие
желто-карие листья и редкие капли завтрашнего дождя, села
рядом с мужчиной. Он глядел на неё все это время. Её лицо
было таким родным и таким живым, в отличие от маски осени,
которую натянула смерть, стоящая под тем одиноким деревом.
Он смотрел и не мог наглядеться.
- Я давно тебя не видела, где ты был?
Он немного подумал. Какие-то слова приходили в голову.
Наконец он выбрал из них верное, и… он так давно ни с кем не
говорил, что поймал себя на мысли, что забыл, как это
делается. Медленно, хрипловатым голосом сказал:
- Блуждал…
И уткнулся носом в серый воздух. Закрыл глаза. Странное,
давно забытое ощущение осознания перемещалось с тоской.
Почему-то услышав сказанное самим собой, ему стало до
понимания больно.
Мимо, барахля, пролетел ветер.
- А я, представляешь, на новую работу устроилась, - он
кивнул, хотя даже не помнил, какая у неё была старая работа.
– Купила квартиру. Её окна выходят на суетной переулок.
Она говорила это с какой-то житейской гордостью. Она
много чего говорила. Он слушал. И кивал. Хоть ему было вовсе
не интересно то, что она рассказывала. Но не от лицемерия он
делал вид, что слушает. Просто ему было приятно слушать, как
воющую ветром тишину рассекает её звонкий голос.
Она замолкла, вымотав свой запас слов, который хотела
сказать. Она замолкла, и в этот же миг печаль распахнула
свои объятья. На этот раз для их двоих. Молчали. И смотрели,
как опадают листья. А ведь это тоже смерть. Женщине
показалось, что в этот момент она поняла сию грустную
новость, которую каждый год пыталась донести им осень. Он же
давно понял эту суть.
Стало холоднее. А это значит – безрезультатные попытки
завернутся в куртку. Вместе с холодом пришла и она. Грусть.
В тишине её тяжелые, но еле касающиеся земли шаги были
отчетливо слышны.
- А помнишь, - начала женщина и запнулась на своих
воспоминаниях, отражение которых всплыло в глазах. Мужчина
поглядел на неё, ожидая продолжения. – А помнишь, в детстве
мы гуляли по Эдему и были счастливы.
Человек не ответил. Конечно, он помнил, причем так
четко, что на фоне сегодняшней осени, которая, казалось,
началась тысячу лет назад, и закончиться через столько же
времени, ему становились слишком тяжелы эти светлые
воспоминания.
- А помнишь, - она продолжала. Её взгляд был странен – он
будто глядел в прошлое. – А помнишь, мы пошли испытывать на
прочность жизнь… она оказалась прочнее. А мы,
соответственно, - глупее.
И снова молчание в ответ. И женщина не требовала
ответов. Она знала, что её отлично понимают. А человек
продолжал смотреть на неё хмурыми от тоски глазами. Его
болезненно-бедное мрачное лицо то ли пугало женщину, то ли
просто напоминало, что её лицо, если б не косметика, почти
такое же.
Опять тишина.
Женщина достала из сумочки яблоко.
- Хочешь?
Он не хотел. Он ничего не хотел.
Она пожала плечами и, откусив кусочек, стала медленно и
задумчиво жевать.
Шло время. Уже и яблоко было съедено и огрызком
выброшено за лавочку. Уже и листья опали с одинокого дерева,
которое теперь стояло обнаженным. Но трупам нечего
стесняться. Крона превратилась в паутину черных ветвей. И
смерти уже негде было прятаться. И она уже хотела пойти
домой – только вот последний лист упадет…
Последний лист упал. Смерть развернулась, засунула руки
в карманы и зашагала прочь. Мужчину и женщину в один миг
посетило одинаковое ощущение пустоты и какого-то понимания,
что делать им здесь больше нечего. Не сговариваясь, они
вместе встали и зашагали в одном направлении.
Обоих что-то томило. А дорога привела их к стоящим
среди опавших листьев качелям. Увидев её, человек
почувствовал что-то родное, но давно забытое, и, наконец,
смог связать в слова то, что давно хотело сказать его
сердце.
- Я хочу домой… - почти прошептал он.
- А я хочу покачаться на качелях, - как бы не обратив
внимания на слова спутника, пролепетала женщина. Она
натянула на лицо лживо-беззаботное лицо и, подгоняемая в
спину тоской, зашагала к качелям. Ветер. Он тихо тревожил
качели. Скрип. Ржавый скрип. В ушах. На душе…
Она подошла к качелям. Села. Оттолкнулась ногой от
земли. Она медленно закачалась, глядя на землю. В глазах
рябило. Она опустила голову.
Человек продолжал наблюдать за ней.
Но вот, после паузы глупого минутного молчания, она
соскочила на землю, как-то не уверенно подошла к своему
знакомому. Женщина прильнула к нему и, уткнувшись лицом в
складки его куртки, заплакала. Он плакал вместе с ней.
- Я тоже хочу домой, - она казалась маленькой восприимчивой
девочкой, которая может плакать по любому поводу.
Он поглядел вдаль, туда, где на горизонте был
бледно-голубой просвет.
- Так пошли, кто нас держит.
- А Он простит?
Мужчина поглядел ей в лицо. Улыбнулся.
- Он простит.
Остатки слез прокатились по её щекам, по губам,
сложенным в улыбку.
- Тогда чего же мы стоим? – громко шепнула она ему на ухо. И
сделала несколько шагов вперед, потянув его за собой. Он с
легкостью зашагал за ней.
Они много поняли в эту осень. Взявшись за руку, они шли
туда, где светило солнце, синело небо, и царила любовь. Они
шли, чуть ли ни вприпрыжку от счастья. Как дети…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
НЕВЕСЕЛАЯ
СКАЗКА С ГЛУПЫМ КОНЦОМ.
Серое, мутное, мертвое – смешайте и вылейте на
небосклон – получите небо одного мрачного мира, который не
видел света, но видел очень много тьмы.
По безжизненной земле, потрескавшейся и усыпанной
пеплом, гулял ветер. Тихий, как чей-то призрак, который не
буйствовал, потому что не мог найти ничего живого, чему бы
захотелось мстить. Мертвый ветер.
Царица смерть растворилась в этой земле. Мертвые
деревья, мертвые люди, легионами шествующие без цели в
медленной и мертвой суете. Мертвые мысли, мертвые чувства.
Но как бывает в сказках, неизвестно как появилась в этом
мире маленькая девочка, и вот чудо – живая. Живой взор,
прыткий и жаждущий, живая душа.
Она бродила по этому миру, ища что-нибудь, напомнившее
ей о жизни. Её сандалики истоптались в пепле. Её пугали
мертвые исполины деревьев и скал, и люди, тянущие к ней свои
усопшие руки.
Но настал момент, когда она отчаялась. Села на камень и
… нет, не заплакала. Засмеялась. Не по-детски злостно.
Опустила руки и стала такой же мертвой, как все вокруг.
Повернулась и пошла бесцельно. Глупый конец, не правда ли?
Глупо останавливаться на полпути.
Ведь буквально в нескольких шагах от неё, спрятанный
между черными камнями, рос прекрасный цветок…
к оглавлению
--------------------------------------------------------------------------------------------------
С ЧИСТОГО ЛИСТА.
Помнится мне, я как обычно сидел за письменным столом и
медленно, я бы даже сказал, смакуя, перебирал листы бумаги,
перекладывая их из одной стопки в другую. Одни из них были
исписанными – эти я лелеял и бережно хранил, потому что они
были мне как дети. На каждом таком листке я останавливался
ненадолго взглядом, пробегаясь по строкам, которые я
прекрасно знал – в каждом слове теплились свои личные
воспоминания. Чистая бумага вызывала во мне странный
оптимизм и желание побыстрее заполнить её привычными
чернильными загогулинами. Они были объектом моего
писательского вожделения, будучи главными воротами для
фантазии.
Когда я окончил это занятие, я приступил к главной, как я
считал, своей работе – писать. Снова брать и выстраивать
слова в вереницы смысла, а строки, как солдат, в неровные
ряды. Для меня было счастьем окунуться в собственный
выдуманный мир, к чему я стремился постоянно. Реальность со
своей серостью давно стала символом зла и до того угнетала,
что я искал в написанной фантазии спасения, ведь там мне
никто не указ – там я король, судья и палач. Что хочу, то с
героем произойдет, то он и будет делать. Хочу, есть
персонаж, не хочу, и он сразу же исчезает, будто ему кто-то
сказал, что он у меня в немилости. Короче говоря, с листком
бумаги и ручкой в руках я был маленьким божком маленького
нереального мира – и мне это нравилось.
Со временем, как водиться, вдохновение пропадало, причем
очень резко, как будто водопровод, по которому оно текло в
душу, где-то прорвало. Зная, что ждать, пока его починят –
дело тщетное, я отправлялся его искать. Итак, я обвел
пристальным взором все четыре стены комнаты, затем внезапно
подпрыгнул, будто озаренный проведением, и нагнулся
посмотреть под кровать. Там не было вдохновения, хотя и
лежала симпатичная пыль.
Потом я вспомнил, где ещё может быть вдохновение – где ж
ещё, если не на кухне. Устремив свои стопы туда, я стал
осматривать все банки и баночки в надежде, что где-то оно
завалялось. Очередь дошла до банки с кофе, и я осознал, что
хочу выпить кружечку этого ароматного черного напитка.
Преодолев лень, я приготовил себе кофе. Под стук ложки о
стенки кружки, размешивая сахар, я обдумывал сюжет или
какой-нибудь образ. Затем я пошел с кружкой к письменному
столу, сел, смачно отхлебнул, наслаждаясь теплом
вдохновения, вернувшегося с кофейным привкусом во рту, и
начал писать. Снова предложения, абзацы и страницы – а всё
это особый мир моей фантазии.
Так в идеале, если я не страдал никакими творческими
кризисами и в особенности ленью, я обычно проводил дни.
Но однажды я забыл закрыть окно и ко мне зашел ветер.
Скромненько так, без приглашения. Я в тот момент, как
всегда, был занят очень важным занятием – писал и, не желая
отрываться, постарался не обращать на него внимания.
Его это нисколько не смутило. Ветер присел на мою
кровать и тупо уставился на меня пишущего. Так он сидел
некоторое время, думая о чем-то своем или перекидываясь
словечками с бликами солнца на стене.
- Что он делает? – спрашивали они у ветра, указывая своими
желтыми глазами в мою сторону.
- Кто знает этих человеков, - отвечал он, пожимая плечами.
Я постарался сделать вид, что не слышал этого короткого
диалога.
Итак, я продолжал писать. Конечно, присутствие
постороннего сбывало с мыслей, но я продолжал все упорнее и
упорнее заполнять буквами белые листы: что-то во мне
сработало, и я стал как робот, как механизм, заведенный
желанием показать себя. Мол, смотрите какой это я –
писатель.
Но, похоже, ветра это не удивляло. Через пару минут,
окончательно освоившись, он подошел поближе и, присев на
край полированной крышки стола, пристально и с интересом
посмотрел на исписанные листы. Указав на них, он робко
спросил:
- Можно посмотреть.
Я заставил себя оторваться от своего дела и, подняв
голову, посмотрел на него. Что-то было в его светлом лице
такое легкое и непринужденное, что не хотелось отказывать и
запрещать:
- Ладно, - проговорил я и тут же для приличия строго
добавил, - но чтобы всё осталось так, как было.
Его лик засиял, выражая тем самым несказанные слова:
«Всё будет хорошо». От этого мне на душе стало спокойнее, и
я вернулся к своему делу. Между тем я изредка поглядывал на
ветра, наблюдая за тем, как меняется выражение его лица.
Что-то его удивляло, отчего веки ползли на лоб; что-то
заставляло задуматься – он делал наполовину хмурое
выражение, а глаза начинали смотреть не на слова, а куда-то
в сторону; что-то же ему не нравилось. В такие эпизоды он
морщился и пропускал, бегло пробегая по строкам, то или иное
место.
Меня это малость смутило – мои записи, произведения
казались мне если не совершенством, то хотя бы интересными и
продуманными. А из того, с каким лицом мой гость был обращен
к листкам, можно было вывести такой вывод, что на них
написано что-то до ужаса бездарное.
«Да мало ли он может подумать, - утешал я себя, - у него же
один ветер в голове».
Хотя эти мысли-слова меня никак не успокоили, а желание
писать от этого увяло и усохло, как цветок. Ручка в руках
стала какой-то тяжелой, как бремя, и безразличной, слова и
мысли уже не ложились на бумагу, а если и я мог начеркать
пару предложений, то они были чем-то не тем, скучными,
сухими, хмурыми, неживыми. В конце концов, я отложил «перо»
и пристально, с упреком, ведь он был вредителем для моего
вдохновения, посмотрел на ветра. Сделав холодное лицо, он
словно не обращал внимания на меня. Ветер глядел на листки,
хмурился, хмыкал, но все же продолжал читать, будто
выискивая в них чего-то.
Наконец он глубоко вздохнул и с некой небрежностью
отложил в сторону исписанную бумагу, будто теперь она не
имела весу на весах искусства.
- И?.. – вопросительно, с толикой недоброжелательности
спросил я.
- Чего-то не хватает, - сказал он тихо-тихо, сочувственно.
- И чего же?
Он спрыгнул со стола и молча стал ходить вдоль комнаты
туда-сюда. Я ждал. А ветер с задумчивым и серым, как камень,
лицом какое-то время бороздил просторы моей комнатки. Его
что-то томило. Это что-то передалось и мне. Не обладая
особым терпением, я изъерзался на стуле, душу мою тогда
сдавили тиски ожидания.
Через какой-то отрезок времени он резко изменил свою
траекторию, представлявшую путь от стены до стены, и пошел к
окну. Поглядев на мир, картина которого висела перед его
глазами, он повернулся и проговорил:
- Пойдем.
Он выпрыгнул из окна. Я бросился к открытым ставням и
увидел его стоящим на асфальте улицы и махающим мне рукой.
Не теряя времени, я выбежал из дому и остановился: его нигде
не было.
- Я здесь, - услышал я его юношеский голос.
Приподняв голову, я увидел ветра сидящим на фонаре. Он
же продолжил:
- Не на меня смотри, а выше.
И тут я поднял глаза и увидел НЕБО. Великое, необъятное,
глубокое, чистое, прекрасное. Оно сияло своей голубизной. А
в душе от сего зажегся неописуемый трепет: сердце
застучалось яростнее, а всю грудь охватило странное
томление. Весь мой внутренний мир сейчас ощущал в себе то,
что может чувствовать человек, впервые влюбившийся. Да, я
полюбил небо с того самого момента, когда впервые по-иному
посмотрел на него.
Теперь я понял, о чем говорил ветер, чего не хватало в
том, что я писал. Ответ прост – неба. Когда моё сердце
немного утихло в порыве ощущений, оно спросило меня:
- А что ты сделал для неба? Ты так много исписал бумаги, но
написал ли ты что-нибудь о небесах?
Я до ужаса смутился и молчал, потому что ответить был не
в силах. Оттого, что не имел ни слова о том, что сейчас
полюбил, во всем грузе своих произведений. Я опустил взор,
ударившись им о серый асфальт, такой серый, каким было моё
творчество и жизнь без небес. И побрел домой. Мне стыдно
было поднять глаза вверх. Так я поспешил скрыться в четырех
стенах своего дома.
Вернувшись в свою комнату, я уныло посмотрел на
исписанные листы. Теперь я глядел на них так, как и ветер,
когда он заходил ко мне в гости. Они вызывали во мне не
более чем тоску и отвращение, не радуя никак. Чтобы они не
мозолили мне глаза, я небрежно собрал их в кучу и засунул
как попало в выдвижной ящик стола.
Потом я грузно рухнул на свою кровать и, желая забыться,
попытался уснуть. Но сон отказывался идти ко мне. Так,
закрыв глаза и переворачиваясь с одного бока на другой от
хаотичной тоски в груди, я пролежал какое-то неопределенное
время, которое показалось мне самой настоящей мукой, самой
ужасной, что я испытывал за свою жизнь.
Я лежал. Укрывшись тоской и стиснув что было силы
подушку, я пытался закрыть веки, которым не давал покоя луч
солнца, смотрящий в окно. Я находился в таком состоянии,
когда душевная боль терзает сердце, а время вовсе не на
твоей стороне. Иногда я проваливался в краткий сон. Но он
был таким редким, что не мог помочь мне скоротать время.
Зашло солнце. Я открыл глаза и увидел на стене сумрачные
тени, в которых ещё проблескивало что-то от былого дня.
Перевернувшись на другой бок, я пролежал ещё небольшой
кусочек своей жизни, после чего в мыслях мелькнуло понимание
бессмыслицы моего положения. То есть лежа на кровати, ничего
не исправишь. Переборов себя, я еле как, словно больной,
приподнялся и сел на кровати. От этого взор слегка помутнел,
а в голове резко зашевелилась боль. Я закрыл глаза и,
глубоко дыша, несколько минут бился со своим болезным
состоянием. После того, как оно отчасти прошло, я медленно
поднялся с кровати и подошел к окну.
Мир, удобно расположившийся подо мной, утонул в
полумраке сумерек. Его покрыли многочисленные тени различных
сортов и габаритов, людей стало чуть меньше, по сравнению с
дневным потоком, теперь они не спешили, не суетились. Они
медленно и ленно, как коты, ходили взад-вперед, впитывая в
себя вечернюю прохладу.
«Как им хорошо, - подумал я с некой завистью, - много чего
не знают, много чего не видят, не задумываются – не
страдают».
Эта мысль заставила меня пристально взглянуть на небеса.
Они были слегка серыми, слегка голубыми, слегка оранжевыми и
слегка розовыми – эти цвета причудливо переплетались меж
собой, покрывали мутные и расплывчатые облака. Причем во
всей этой гамме царила вечерняя бледность. Также было сейчас
и в моей душе – мутные сумерки, отчасти красивые для меня
прошлого и отвратительные для меня нового, увидевшего небо.
Я отошел от окна: смотреть в него было больно сердцу. На
земле я видел то, чем я был – стыд и бессмыслие, да и
только. В небесах я видел то, кем я хотел стать, но им я ещё
не стал.
Пытаясь не поддаться соблазну снова лечь на кровать, я
сел за стол взял чистый листок и начал рисовать жалкое
подобие небес. Конечно, черно-белые картинки, выходящие
из-под карандаша, не могли сравниться с тем, что видел я над
своей головой, но они, несмотря на мою тоску, заставили меня
улыбнуться. На листке появилось небо-поле, на котором
паслись облака-скакуны. Или одноглазое небо со своим
единственным оком – солнцем.
Душевная боль вроде бы отступила. К тому времени на небе
кто-то опять нечаянно разлил чернила и посыпал его звездами
– я знал, кто это сделал, я даже знал его, а вернее её –
ночь. Она была мне как писателю хорошо знакома: порой она
приносила мне одиночество и вдохновение. Но в эту ночь
ничего этого не было.
Спать я не хотел, поэтому, сев на подоконник и свесив
ноги в темноту, я стал любоваться ночным небом.
Вскоре мне послышался какой-то шорох. От этого в сердце
зародился страх и стал расти не по дням, а по часам, даже по
минутам. Своего расцвета он достиг в моей душе, когда я
увидел в темноте чьи-то глаза. Но, к счастью, страх тут же
увял, потому что этот некто, испугавший меня, оказался моим
старым другом – ветром. Он выплыл из жидкого темного воздуха
и, изобразив что-то вроде поклона, молча сел рядом на окне.
На его лице царила легкая загадочная улыбка, но я, несмотря
на огромное желание поговорить, промолчал и ни о чем не
спросил его. Так мы молча сидели и смотрели в небеса, пока
он не заговорил:
- Теперь, я думаю, ты понял, чего тебе не хватало.
Я кивнул и грустно вздохнул. Снова тишина. Молчание.
Наконец я набрался смелости спросить:
- Что же мне теперь делать?
На юношеском лице ветра снова появилась его фирменная
таинственная улыбка. Он указал пальцем в небо и произнес:
- Однажды я полюбил одну из тех звезд. После этого она
казалась мне самой яркой, самой прекрасной на всем
небосклоне. Ко всем же остальным звездам я потерял всяческий
интерес. Я пел ей песни, играя на арфе лунных лучей, отгонял
от неё тучи, чтобы они не загораживали её свет, и каждую
ночь любовался ею, потому что любил её. Ты так же полюбил
небо – нужно ли тебе то, что ты написал не для него? Хочешь
ли ты писать что-то не про небеса? Нет. Так что ответ на
твой вопрос очевиден.
Он спрыгнул с подоконника на пол моей комнаты, подошел к
столу, взял чистый листок и подошел ко мне. С лицом, будто
коронует меня, он вручил мне его и сказал:
- Пиши писатель про небеса, потому что... – и тут он
замолчал. Наверное, потому что о любви не часто говорят в
слух.
к оглавлению
|
